Константин Дмитриевич Бальмонт (3 (15) июня 1867, сельцо Гумнищи, Шуйский уезд, Владимирская губерния — 23 декабря 1942, Нуази-ле-Гран, Франция) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века.
Константин Дмитриевич Бальмонт начал писать в девяностых годах девятнадцатого еще века, и с его деятельностью связана глубокая реформация русского стиха. Бальмонта называют в числе старших символистов, в ряду Брюсова, Вячеслава Иванова, Федора Сологуба. Младшие символисты – это Блок и Андрей Белый, их разделяет примерно десятилетие. Поэтическое течение символизма – это отход от классической линии Пушкина и Лермонтова и одновременно от гражданских мотивов, традиции гражданского стиха, заложенной Некрасовым. Эта последняя линия совершенно выродилась у эпигонов, что особенно ясно у очень популярного и очень тусклого Надсона: вот эта нечувствительность читателя непосредственно к стихам, к стиху, к самому искусству стихосложения были свидетельством упадка поэтической культуры в России. Ситуацию переломили символисты, Бальмонт был одним из первых. Главным в стихах стали стихи, а не наполненность оных всякого рода гражданственностью и народолюбием. Это была эстетическая реакция, которая была именно революцией.
Бальмонт сделал содержанием стихов самый их звук, и этот звук очень часто подавлял всё.
Однако как раз в творчестве Бальмонта новая поэтическая школа явила не только обновленный русский стих, но и впала в иную крайность – порой невыносимую манерность, причудливую капризность, увлеченность всякого рода поэтическими побрякушками. Бальмонт сделал содержанием стихов самый их звук, и этот звук очень часто подавлял всё.
Эта игра внутренними рифмами долженствовала подчеркнуть музыкальность стиха, но это очень внешнее впечатление, за музыку выдаются побрякушки. И главное – у Бальмонта претерпевает некую буквально комическую трансформацию сам образ поэта: он мнит себя каким-то испанцем, наряжается в чужие костюмы, украшается пестрыми перьями.
был страстным путешественником и книгочеем, знал множество языков, и он наполнял свои стихи образами и словами чужих культур. И отовсюду – от Мексики до Океании – он привозил все ту же громогласность, пестроту и гиперболизм.
Бальмонту как-то не приходило в голову, что русская речь прежде всего чужда всякого рода изысканности, что сила ее – в простоте, ей идет скромность родного пейзажа. Но это было не для Бальмонта. Свои книги он называл "Будем как Солнце" или "Горящие здания".
Блок, так любивший раннего Бальмонта, написал о подобных стихотворениях: это писал не поэт, а какой-то пьяный декадентский писарь.
Это были уже не стихи, а пародия на самого себя. В самом облике Бальмонта было нечто пародийно-комическое, об этом пишут чуть ли не все мемуаристы. Бунин, например, пишет, как Бальмонт на одесском пляже, увидев выходящего из воды известного местного босяка-громилу, воскликнул: варвар, я вызываю тебя на битву! – и был этим силачом брошен в прибрежные кусты, откуда вылез исцарапанным и окровавленным. Андрей Белый вспоминает, как пьяный Бальмонт забрался на какое-то высоченное дерево, чтобы оттуда прочитать свои стихи, а потом, испугавшись, не мог слезть с этого дерева, и его всем миром вручали.
Но вот что пишет о Бальмонте Марина Цветаева, в высшей степени одаренная способностью полюбив – полюбить:
"Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы не задумываясь сказала: – Поэт.
Не улыбайтесь, господа, этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то, кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – еще что-то. Даже у Ахматовой была – отдельно от стихов – молитва.
У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего. Бальмонт: поэт: адекват. Поэтому когда семейные его, на вопрос о нем, отвечают: “Поэт – спит”, или “Поэт пошел за папиросами” – нет ничего смешного или высокопарного, ибо именно поэт спит, и сны, которые он видит – сны поэта, и именно поэт пошел за папиросами – в чем, видя и слыша его у прилавка, никогда не усомнился ни один лавочник.
На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда – поэта".
И ведь с этим не поспоришь: действительно поэт, действительно поэт пошел за папиросами. Он постоянно держался в образе, был самим этим образом. И конечно же он – мастер стиха.
Тот же Эренбург вспоминает: в 18-м году в Москве он влез в переполненный трамвайный вагон, а Бальмонт отказался: "Я не могу касаться моим телом этих бесчувственных амёб.
Конечно, такой человек не мог ужиться с большевиками, он эмигрировал и умер в Париже в 1942 году. Эренбург вспоминал, как он встретил его на улице в тридцатые годы, он спросил: меня в России помнят? Читают? Эренбург пишет: мне стало его жалко, и я сказал: конечно, помнят.
И все-таки его вспомнили, и даже издали в Библиотеке поэта еще при советской власти в семидесятые годы. Таких людей и надо помнить, такие на улице не валяются.